"Отрывок из личного дневника, написано под впечатлением от исполнения Ричардом Армитиджем роли Кеннета в спектакле «Любовь, Любовь, Любовь» 3 ноября 2016 года. Это практически транскрипция [спектакля] с некоторыми корректировками пунктуации, синтаксиса, с несколькими вставками на основе воспоминаний вечера, особенно ближе к концу.

Я надела свой «театральный» черный наряд. Сижу в первом ряду бельэтажа. Дыхание бесспорно учащенное. Чувства обострены. Дама рядом со мной подпевает звучащей музыке. Я сижу прямо; я готова принять все, что ты предложишь.

Первый акт: Ты строен. Пластичен. Податлив. Никогда не думала, что поверю, что тебе 19, но так и происходит; этот странный контраст между большим, подвижным и стройным тобой и невысоким, бесстрастным Алексом Хертом в роли твоего старшего брата. Ты вышел на сцену справа, окинул все беглым взглядом, метнулся к спиртному, к кухне, к телевизору, к сигаретам. Ты поднимаешь ноги и сгибаешь их в коленях, показушно крадешься, ты хочешь, чтобы мы подметили, что ты не замечен, ты вскидываешь голову и прислушиваешься, садишься то в одно кресло, то в другое, перегруппировываешься, придавая себе настороженный вид. Но твоя настороженность – также пародия. Ты превращаешь Кеннета в стремление, ты – осознанность проступков, ты – наслаждение, ты – шутливая томность, беспечность, вдохновенная апатичность, ты хочешь вырваться на свободу, но с большим количеством виски и без особых усилий – путы обязательств и общества должны быть сброшены, так же легко, как распахивается халат Кеннета, скорее дерзко, чем принципиально. Когда ты припадаешь к полу, жалуясь на заботу родителей о тебе, когда ты дуешься, чтобы заставить Генри позволить тебе остаться, ты такой типичный младший брат – а у меня тоже есть младший брат; манера, с которой ты упрямишься и атакуешь своим голосом и как держишь голову, пока у Генри не лопается терпение; хитрости, движения тела и губ, в зависимости от того, какие слова произносит Кеннет, это все так знакомо, так чарует и бесит, и меня просто поражает, что столько энергии исходит от такого ленивого задиры.



У тебя грязные ступни. Подушечка большого пальца. Я верю, что ты ребенок. Никогда не видела тебя таким инфантильным.
Эти твои огромные глаза, выражение твоего лица видно даже с балкона, юность твоего лица поразительна, от чудаковатой улыбки до расчетливости, от изумленной реакции до мальчишеского очарования, и забавная, непроизвольная ухмылка. Ты искусно сдуваешь челку не хуже любой девчонки, знаешь, как прикрыть глаза, если хочешь соблазнить, твое блаженство, когда девушка падает в твои объятия, кажется таким реальным. И все же ты до смешного юн, твой голос выше (ближе к твоему обычному диапазону), согласные нечеткие, лицо круглее, почти как еще не сформировавшееся (этого эффекта добиваются с помощью грима?). Ты высмеиваешь статус тюфяка и стремишься к разгулу, но слабо, только если это не потребует от тебя больше труда, чем то усердие, с которым ты скручиваешь косяк. Твое огорчение предательством – которое кажется следствием ощущения идентичности, в которой убедила тебя Сандра, – так же непостоянно, как и твоя энергичность; лишь страсть может победить, ты последуешь за этой девушкой, ты сделаешь что она скажет, бьюсь об заклад, этой ночью, но не в течение десятилетия.

Второй акт: теперь ты в туфлях, ноги на полу – ты отказался от своих намерений? Мой учитель пения носил похожие туфли, ты симпатичнее, чем он, но все же, Ричард Армитидж, за Кеннетом я потеряла всякий след тебя самого. Теперь ты танцуешь сложное па-де-де, ты считаешь бокалы вина, ты и Сандра исполняете сложный менуэт из признаний и отрицаний, выдвинутых обвинений и тактических отступлений от дивана, вы толкаете детей друг к другу, рубите с плеча и отступаете, ваши сигареты могли бы быть мечами. Сандра достает свою первой, ты вынимаешь свою позже.

Ты обманчиво весел (именно это я сказала тебе у stage door) с той самой минуты, когда врываешься в комнату, выпростав руку и указывая пальцем.



Раньше твоя походка была легкой, летящей, теперь же ты почти топаешь, входит ответственный взрослый мужчина и ты вынужден идти его поступью, испытывающий затруднения отец семейства, который прячет свою неспособность оказать эмоциональную поддержку за грубоватой добродушностью. Ты не готов расстаться со своей крутизной. Не можешь вспомнить деталей. Ты хочешь любить без обязательств, тогда как пойманный, безвыходно изолированный ими, ты все еще борешься с заботой, которую, ты знаешь, тебе нужно выстраивать. Неведомым образом ты хоронишь во всем этом малую часть муки по собственной заброшенности Кеннета, но манера, с который ты задействуешь его представление о собственных детях, поочередно забавляет и приводит в уныние, мне тоже это знакомо, быть только картинкой в глазах собственного отца, я не понимала до этого, как все собирается воедино, как тело физически отражает желание заглушить реальность, ты научил меня, как это работает: через определенного рода громовой голос, через модель того, как можно смотреть на что-то, как на само собой разумеющееся, просто выбрав другой угол зрения в сравнении с тем, откуда действительно стоило бы смотреть, через показное спрашиваю-но-не-слушаю.

Второй акт: ты уморительный, но это не смешно, я смеюсь от души, но мой собственный смех неведомым образом вызревает предательством. Ты куришь во всех направлениях, кольцами, облаками, дымом передавая свои послания, ты отказываешься признать, что тебя ранит, когда ты всего лишь ведомый. Ты все еще тот младший брат, который нуждается в указаниях. Теперь с более обширным лексиконом и большим опытом. Ты «переразогнул» колени и выпрямил ноги, слишком силен, чтобы упасть. Ты вызываешь у меня смех с привкусом горечи.

Третий акт: ты бессовестный. Не злой, но по-прежнему добровольно-бессознательный. Я верю, что ты физически сдал, как ушедший на пенсию, кроме, возможно, твоего предложения Сандре первого бокала вина, сделанного с затруднением, в манере, похожей на ту, что я видела на британском телевидении, но тем не менее, в эмоциональном плане ты заставляешь меня поверить, что Кеннет научился играть в эту игру. Теперь Кеннет с деньгами и с его собственной способностью манипулировать, гордящийся тем, что создал, а то, чем не гордится, он игнорирует. Есть, о чем жалеть, но он забыл свое прошлое и не очень-то беспокоится. Никаких больше платных школ. Недоверчивых взглядов. Твой подбородок выше, челюсть выдвинута. Стремление теперь более сдержанное, оно не ошалелое, но направленное.

Когда я вижу тебя ближе в этом акте, позже, я увижу это в конце пьесы: танцуя с Сандрой, ты произносишь слова песни ей в волосы, даже не на ухо. Ты не общаешься, ты заявляешь и знаешь, что можешь. Ты не безжалостен, но жалеешь лишь себя самого, ты прилип к урне брата, не признаешь обвинений, ты хочешь, чтобы все было гладко. Здесь ты менее активен, но наконец-то что-то похожее на реальные эмоции проскальзывает на твоем лице, даже когда ты заменяешь это образами в своей голове. Ты бесцелен, пока не создашь еще одну цель расточительства.

Этот акт больно смотреть (в этот раз) и я много не смеюсь. Я не смеюсь над теми репликами, которые, полагаю, Бартлетт думал, будут смешными.

Третий акт. Ты слеп, мужчина, сознательно отказывающий в компенсации.

Когда поднимается занавес, ты улыбаешься и ты все еще «там», и главное, что я думаю, спускаясь по лестнице, что такого я никогда не видела, ты такой забавный и, тем не менее, играешь такую горькую роль, что я даже не знаю, видела ли я когда-либо тебя играющим роль настолько беззаботную, но с таким горьким подтекстом, что и прицепиться не к чему. Я могла хотя бы разозлиться на Джона Проктора, но на Кеннета я не могу даже злиться, ты создал его образ из всех этих абсурдных моментов, над которыми мы можем смеяться, потому что в большинстве своем они забыты до [тех моментов], когда мы не способны смеяться, потому что все это слишком реально, сама по себе бесцельность начинает причинять боль.

Что-то в том, как ты играешь этого героя, так сложно обозначить, я могла бы записать все, что ты делаешь и не осознать это даже тогда. Исполнение так же мимолетно, как и время, проведенное за просмотром, – ты изображаешь Кеннета и подкуриваешь сигарету, ты скуриваешь ее и выбрасываешь; как и пьеса, выброшенный час, который не вернуть и трудно воскрешать даже в памяти".