Вернувшись [на сцену] в новой киноверсии постановки «Дяди Вани», звезда вспоминает, как Вест Энд закрылся из-за Коронавируса, и размышляет на тему кризиса в отрасли искусства.

Вы играли доктора Астрова в триумфальной постановке Яна Риксона в Вест Энде «Дядя Ваня», когда пандемия вынудила театры закрыться. Каковы были ощущения в последний вечер показа?

Нам повезло в том, что основную часть прогона мы успели отыграть – оставалось шесть недель. Мы были весьма удивлены, что зал каждый вечер был полон. А затем огни Вест Энда погасли, и внутри нашего коллектива прямо витало ощущение перемен и того, что они неизбежны. На следующей неделе мы пришли на работу, и нам сказали, что спектакли отменены. Мы немного посидели на сцене, не зная, что делать, выпили по чуть-чуть с командой и на этом все – началась самоизоляция.

С течением времени стало ясно, что постановка не возобновится. Как и для множества других коммерческих театров, для нас открытие с соблюдением социального дистанцирования зрителей финансово не было возможным, но логистически это весьма сложно и для старых лондонских театров.
В последнюю неделю показов для меня было занятным то, что очень во многом пьеса, посредством доктора, поднимает вопрос о жизни в условиях эпидемии и об испытываемом стрессе. Это начало резонировать совсем иначе. Во время написания пьесы Чехов умирал от туберкулеза, а население только пережило две эпидемии. Будучи врачом, Чехов находился на передовой. Для россиян просмотр постановки в то время и мысль о заболевании, которое непременно тебя убьет, имели намного более актуальный смысл. Внезапно в ту последнюю неделю показов пьеса стала намного более релевантной. Это было весьма экстраординарно.

Вопросы об окружающей среде, присутствующие в пьесе, также резонируют с этим годом пандемии и нашей переоценкой значимости мира природы.

Люди полагали, что моменты об окружающей среде были добавлены в пьесу, поскольку они ощущались очень современными – обсуждение вырубки леса и усилий одного человека по восстановлению лесного массива. Но все это есть в оригинале, возможно, в несколько более подробной форме, поскольку Конор МакФерсон был менее словоохотливым в своей версии.

После закрытия театра для зрителя, актеры вернулись в пустой зал, чтобы снять киноверсию постановки. Она изначально была в планах?

В планах была версия для National Theatre Live – они хотели сделать синхронную запись. [Срыв планов] был большим разочарованием, но тот факт, что мы в итоге сделали фильм – который является в большей степени гибридным продуктом, чем все, что вы видели ранее, – это здорово. Снимаю шляпу перед продюсером Соней Фридман, которая решилась на этот смелый шаг.

Чем он отличается от других записанных спектаклей, как, например, запись «Сурового испытания», в котором вы играли в театре Old Vic?

Обычно, когда идет запись живого спектакля, одним из преимуществ является участие зрителей в день записи. Мы же снимали более недели и один акт снимали весь день, используя шесть камер с разными объективами в разных точках по всему залу; оператор также поднимался на сцену и двигался вместе с нами, снимая с рук для получения более инновационных, детализированных кадров, которые невозможно снять, если пьеса не проигрывается специально для кинозаписи. Даже зрители, видевшие пьесу в театре, увидят нечто большее, чем в вечер их посещения. Были определенные моменты в пьесе, которые во время репетиций нам очень хотелось сделать более камерными, интимными, но когда играешь на сцене для 800 человек, приходится делать пьесу более открытой. А благодаря съемке нам удалось перенести это действо в более интимное, замкнутое пространство.

Каково было играть в пустом театре?

Мы так жаждали вернуться на сцену. В итоге съемочная группа и [театральная] команда стали нашими зрителями. Каждый день я стоял там и вспоминал, как наблюдал за наполнением зала зрителями. Я ощутил истинное чувство ностальгии, грусти по сути, и задавался вопросом, как долго еще мы не сможем увидеть зрительный зал заполненным. Желание собраться и вместе посмотреть живое представление – будь то стендап в пабе или джаз в подвальчике бара – это не роскошь, а природный инстинкт. Людям свойственен этот инстинкт коллективизма.

Что вы думаете по поводу реакции властей на кризис в индустрии искусств?

Правительство пытается одновременно крутить слишком много тарелок. Наша индустрия уязвима – мы не можем вернуться к работе без зрителя. По моим ощущением, реакция правительства оказалась запоздалой и инициативы было проявлено не достаточно, чтобы нам понять, как с этим справиться. Можно было организовать для театров что-то типа схемы «eat out to help out» [два блюда по цене одного, самого дорогого в паре] – если театры способны работать с 30% продуктивностью, правительство могло бы предоставить им субсидию, чтобы выйти на безубыточный уровень. Но этого не случилось. Подозреваю, потому что слишком много отраслей оказались в беде. По какой-то причине отрасль искусства никогда не рассматривалась как критически важная. Все представители искусства были невероятно оскорблены мыслью о нежизнеспособности этой отрасли. Она приносит доход. Если театры умирают в маленьких городах, то центр сообщества исчезает. Необходимо разработать более долгосрочный подход к инвестированию и поддержанию жизни таких мест.

Театр в ТЦ Хеймаркет в вашем родном Лестере стал одним из первых, кто обанкротился в результате пандемии.

Я был там недавно. Мой маленький племянник хочет стать актером, и я видел его выступления там в любительской постановке. Это был отличный театр. Лестеру повезло, потому что здесь есть и другие подобные места. Но есть и небольшие города, в которых не так много центров искусства, и когда они исчезают, их уже не вернуть. Мы словно висим на волоске. Новости о том, какие трудности испытывают кинотеатры – еще один гвоздь в крышке гроба.

Вы много работаете с аудиозаписями и начиткой книг. В чем привлекательность участия в проекте вокально, а не внешне?

Я люблю читать. Думаю, именно это привело меня в профессию. Я не фильмы смотрел, желая сниматься в них, а читал книги и в своем воображении создавал из них мини-фильмы. Аудиокнига очень похожа на это. Я получаю настоящее удовлетворение от процесса. Крайне редко мне попадалась книга, которая не вызывала во мне отклика. Я читаю так, как будто читаю одному человеку. В этом суть того, почему я делаю то, что делаю. Я просто люблю рассказывать истории.